Верю в светлую глубину жизни

Дневник писателя Михаила Сизова.

Продолжение. Начало см.

1989 г. Июль. Сыктывкар. Серое небо. Безликие постройки. Люди с выцветшими лицами. Здесь я обнаружил себя. Куда занесло!

16 июля. Но вернусь снова в начало июня. Вознесение. Оптина пустынь. После Всенощной мы с Антоном вышли другими и думать забыли, что сказал я на подходе, когда еще шли в Пустынь по солнечному, ликующему полю: «Святые места притягивают всяческую нечисть, она толпится перед невидимой оградительной чертой и страдальчески скрежещет зубами. Не удивительно, если на горизонте, над пустынью, мы увидим черное облако».

Свято-Введенская Оптина пустынь. Современный вид.

А небо над нами было большое и высокое. Я вспомнил о своем «открытии», что самая высокая нота просветления-всхлипа легко и незаметно переходит в свист падения (в утерянном дневнике). Антон вспомнил еще тогда вслух о старушке, которая ежеминутно воевала с бесами, от зари до зари, выходила - порог крестила, воду из колодца брала - крестила, в дом заходила - снова порог крестила... Для нее это было серьезно, совсем обуяли, знать, такая праведная была, что нечисть все силы на нее бросила. Я еще заметил: значит, не зря небо коптит, от других людей нечисть на себя перетягивает. И Пустынь вот тоже - оплотом встала. Про себя подумал: как бы на обратном пути не прихватить с собой... И посмеялся про себя: синее небо открыло кресты. А поле гудело, чирикало, шуршало, дышало живыми запахами. Радость!

Мы вышли другими из Введенского собора, перед паромом еще раз обернулись и поклонились. Ночная трава росиста была только сверху - земля еще сохраняла тепло, она была теплая и живая, земля. Из болотца раздавались утробные ворчания лягушек, мы определили: зов протоплазмы. Нигде такого не слышали. «Вот когда они акафисты запоют вместо «у-а-а», тогда можно будет вешать замок на ворота монастыря и всё, расходиться», - пошутил я, серьезно так пошутил. Ночь, поле, небо были из другой жизни - и мы тоже были другие и ничему не удивлялись.

Пошли вдоль речки Жиздры по едва заметным в низкой траве бледным шлеям. «А вдруг она не туда свернет?» - усомнился Антон. «Она в любом случае, понимаешь, в лю-бом приведет нас к цели», - со скрытым восторгом ответил я, имея в виду как бы однозначную географию нашего пути (река слева, город справа, впереди дорога, которая через мост ведет в город), а на самом деле вдруг представил сияющий Путь к Богу. И такое было ощущение... уюта, словно мы у себя дома. Теплое темно-синее небо казалось одеялом. И было хорошо и безпечно идти по этой Дороге. И разговоры мы вели очень серьезные, искренние. Будто по самому глубокому дну идем. Иногда отвлекались... Из травы отчетливо стрекотало насекомое: «Тр-р-р». Проскрипит три раза через два астрономически правильных интервала и после с точностью до холода в животе снова начнет: «Т-р-р... Т-р-р... Т-р-р...»

- Неорганика, - пришло на безпечный мой ум, - а лягушки, которые в болоте, уже органика. А соловьи, которых днем здесь слышали, это уже душа.

Так мы довольно быстро шли, переговариваясь, не забывая смотреть под ноги, чтобы шлею не утерять. И впереди высматривали мост через реку и шоссе, чтобы по асфальту в город войти, так быстрее будет, чем напрямки тропки в поле искать. Спешили вообще-то, потому что после часа ночи, боялись, гостиницу закроют. Вот и шоссе виднеется. Срезали угол, взошли на него. И преспокойно пошли в сторону города Козельск. Долго шли, а города всё не было, хотя он тут же рядышком должен быть.

...Потом уже, когда мы по шоссе вернулись обратно и перешли через мост, я спросил: «А почему мы речку второй раз перешли - через понтонный мост у монастыря и вот сейчас? И вообще мы в Козельск с обратной стороны заходим!»

Это как в головоломке о корове и трех мостах - ну невозможно было так пройти. «Телепортация, что ли», - подумал я, но вслух не сказал. Какая еще «телепортация» в святом месте? «А помнишь, когда мы шли, ты бросил фантик, даже не смяв?» - спросил Антон. «И что?» - «Я тогда оглянулся. Не виднелся фантик - как канул. Только один раз я и оглядывался, а что там за спиной было...» Из-за ночных переходов Антон стер ноги до кровавых мозолей и утром не смог пойти на Литургию. Я пошел - и не удержался, заодно искупался в теплой Жиздре, рядом с фигуристыми девчонками. Потом мы реабилитировались, еще сходили на службу. Но происшедшее потрясло... чудо... Господи помилуй.

31 июля. Получается, свой же дневник надо прятать от самого себя. Потому что жизнь не буквы, жизнь - живет. Это я так оправдываюсь? Приехал в Коми, раскрыл дневник только спустя месяц. Запись о Пустыни - не в счет, это было вдогонку, да и вообще времени не принадлежит та наша поездка с Антоном. И хватался за голову: 1 июля, уже Первое июля! А сейчас лежу в городе Ухта навзничь на гостиничных перинах и пытаюсь осознать: завтра будет... 1 августа.

Позади командировочная неделя, набрал кучу материалов. Последние два дня валялся в гостиничном номере без движения. Придумал себе объяснение: синдром одиночества. Позвонил Игорь по просьбе Ани, звонок был неожиданным здесь, в номере. Спросил, как командировка. Я ему подыгрываю, всерьез говорю о делах журналистских, возводя между собой и им стену.

Сейчас передо мною взгляд жены - она затаила недоумение и очень даже правильно. Хватит притворяться мертвым! Синдром, говоришь?

5 августа. Заполночь укладывали с Игорем рюкзаки - на рыбалку едем, на велосипедах. Хорошо. Уж больно хорошо здесь в Сыктывкаре. Когда же по-волчьи взвою? Рассматривал Игорев фотоальбом - как мы, оказывается, похожи. Даже странно. На фото с однокашниками он так же на колено присел, растопырив на колене пальцы... Он как бы я, не побывавший в армии. Небо стало хорошее здесь, вечером светлая каемка опоясывает контуры крыш - такой неизвестный свет. А ведь и жизнь такая.

Проснулся - в комнате темно. Балконное окно выходит на двор, за которым горят оранжевые окошки другого дома. Там разные люди ходят. Необычно ярко светящийся дом. Пик жизнедеятельности. Поэтому и проснулся? Пошел обратно и бухнулся в постель.

Опять приснилась жена. Двухэтажный деревянный дом в лесу. «Там люди не живут», - сказала женщина в больничном халате. Да, темные окна. Зато тишина. Я веду за руку жену. Она после поездки - и ее надо положить в больницу. Тишина и в соседнем отделении. Сдал на руки медсестер, постоял немного и пошел следом - а меня не пускают. Нет уж! Прорвался, нашел палату. Лежит на белых простынях. Молчит. Медсестра передала мне личные вещи, среди которых «письма с подозрительными штемпелями», - сказала медсестра. Яркие заграничные конверты. Как же она их получила, она же была везде «проездом»?!

Выглянул сейчас в окно - квадратики поугасли. Легли спать. А я буду пить чай. Давно мне так страшно не было... [Так не раз бывало, когда передавались страхи близких людей. Лика была на пятом месяце, первые роды впереди - Комм.]

19 августа. Можно думать, как трава думает - не сознавая себя. Можно думать и на животном уровне. Вот забрось меня с рюкзаком куда-нибудь в лес-горы без определенного плана, и так потащит какая-нибудь горячая мысль, по нюху, местами холодея - одна мысль, единая с горами, переходами, мхом на северных сторонах деревьев; одна мысль на несколько дней. Нечто похожее было в прошлую поездку на велосипеде (170 км), когда несли меня вперед, всё дальше за повороты, не ноги на педалях, а «мысль».

Купить антикварный семисвечник...

Был сегодня на хоре, потом весь день - творчество.

В природе странное. Как в тамбуре перед выходом на улицу. Сени... Осень. Вечером тепло, а потом входишь в промозглую ночь. Шел от Сивковой Анны^[1] («салон Анны Шерер»), остановился у «вечного огня» - гудит труба под гранитом, горящий газ на воздухе гудит. Огонь в ночном городе. Ему молчать надо, вечному, а он гудит.

Михаил Сизов у памятника Святителю Николаю в Мурманске. Фото 2021 г.

20 августа. День выходной, пропал. Проспал всё на свете. Под вечер поехал на велосипеде спицу вставлять. Потом объелись лапшой. Игорь завалился на кровать, я пошел на его балкон - очень низкие перила, кажется, вот-вот рухнет. Плоские крыши панельных домов на фоне пустого неба. Как здесь, в Коми, безсмысленно. А не в «буддизме» ли Игорь? То-то он любит повторять гребенщиковское: «Мы стояли на плоскости с переменным углом отражения... Повторяя слова, лишенные всякого смысла...» И что-то еще сегодня про приготовление пищи как медитации... Чур-чур его!

Что я сегодня сделал? Смазал велосипед. Нанизал нательный крест на крепкую нитку. С Игорем «по-семейному» неплохо посидели. Записал на пленку и прослушал свое «послание». Хм... И картинку в тетрадке нарисовал.

29 августа. Сказал, что куплю себе канделябр. Аня услышала и сказала, что я для нее почти умер. Сидели в компании до утра, и бутылка осталась недопитой. На следующий день сообщила, что видела сон: мол, я сижу на высокой и гладкой, цвета асфальта, горе. Сидел и упал. Вниз. «Как ты это растолкуешь?» - спрашивает. «Проживу жизнь просто и просто умру». А до этого, кажется, говорил ей про дорическую колонну, то есть натуру свою. Вот так бывает: говоришь про себя всё плохое, признаёшься и знаешь, что от этого падаешь в глазах собеседника. Но есть лучик, который держит от падения - твоя искренность.

Аня говорит, что долгое время носит в себе «равномерное счастье». Я перевел на то, что настроения мои от природы зависят, осень, например... «А я вот лето не люблю», - говорит. Как можно лето не любить? [летом в деревне пашут - Комм.]

Письмо Антону написал в Якутию (я работал тогда в городе Мирном, где добывают - или уже добывали, в прошедшем времени? - алмазы, в редакции газеты «Мирнинский рабочий» - ред.). Зацепило слово «отразить». Две ассоциации. Войско с пиками, атаку отражает. И зеркальное озеро, отражение плывущих облаков. Вдруг я понял, чего не хватало в последнее время - уже не плыву я с облаками по небу, отгородился от природы, нет созвучия, общей песни... Поэтому так обезсилел.

3 сентября. Пришла Аня с дыней, говорили допоздна, всё о старообрядчестве. Дед ее по весне выходил к реке - багром льдины отпихивал, чтобы реке легче было. Реке помогал! Он же этикетки, банки собирал - полный сарай, ему приносили. А тетушка сны видит, ее там все просят: один усопший пожаловался, что холодно ему. Проснулась: а соборовали ли его перед смертью? Выяснила: оказывается, без причащения умер, так и похоронили. [Видно, не понял я тогда: причастия у поморцев нет, они безпоповцы, речь, скорее, о «панафиде», не отпевали покойника - Комм.] Тех, кого любит, в реке Вашке крестит. Заведет в воду, а сама на берегу молитвы читает. Съездить на Вашку. Говорила об ответственности перед родом: мол, я венец моего рода, но через 20 лет староверов на Вашке (даже в Коми?) не останется. Говорит мне: лет через сорок, когда отдашь мiру всё, что должен, согласишься в Вашку зайти... а женщина будет молитву читать? Отвечаю: «Нет. Крещён».

12-13 сентября. Как я попал в Сыктывкар? Будто в другом мире это было - шли по Суворовскому [а мне помнится, по Московскому - Комм.] проспекту, и Игорь говорил о долге перед землей, о том, что, приехав в Коми из СПб, он расстался со многими иллюзиями умственной петербургской жизни. И вот я здесь. [А помнится, больше меня впечатлило Игорево одиночество, что Новый год он встречал один, зажёгши свечи. И вообще поехал я подзаработать в большой газете, да и душно было в Ленинграде. Игорь-то просил заменить его всего на полгода, которые ему остались отработать после распределения, он уходил из газеты в «писательство». И я был в Сыктывкаре в «командировке», однозначно собирался вернуться в Ленинград к жене, которая пожила в Сыктывкаре и уехала обратно, не без влияния Э.Н., тещи - Комм.] Да, Игорь пишет об экологии, экономике. И - покупает книги в магазинах, чтобы прочитать их «потом». Я тоже покупаю книги. Сегодня
купил Дневник Сухотиной-Толстой («папА затравил сегодня девять зайцев», «приезжал Н.Н. Страхов», «мы все кашляем, Коленька очень плох, дай Бог, чтобы он выздоровел к премьере нашего домашнего спектакля», и т.д.) - купил с сознанием, что не буду читать. Для того и купил, чтобы эта «скучная» книга лежала на полке - жизнь-то скучная.

Об иллюзиях. Игорь заблуждается (во всяком случае, в словах, обращенных ко мне), он представляет это так: уехал из большого города, с асфальта, попал на живую землю - дело, мол, обычное. Но... СПб-то город не обычный! Это не просто «большой город», умственная жизнь его - неповторима в мире, НЕТ больше такого города. Особый дух, выход в другое пространство - от того и некоторая абсурдность, присутствующая там всюду. Вспоминаю Новый год: межвременье, странное ощущение неприкаянности во времени в первые часы после боя курантов. А за окном Новоизмайловского - огоньки, как елочное убранство. И переливается разноцветным эта «елка» - круглый год, до Белых Ночей. В эти Ночи уже другое - вообще жизни нет. Жизнь остановилась. А мы - живем. Чувствуешь себя неким «разведчиком» во времени, преступившим законность миропорядка, пересекшим границу инкогнито.

Будущее? Гомерическим хохотом хохотать... Нет, не попал я на «живую землю». Сегодня котенку сказал: «Ну что, маленький?» Так-то. Но нет, «неживая вода» меня спасет... Это - свет фонаря в Неве. Смерть должна поддерживать нас, когда слишком много жизни. Поиграешь с ней в прятки - и кровь в жилах взбурливает, ощущаешь свою настоящесть.

Впрочем, всегда есть возможность - лечь рядом с Сухотиной, на полку.

26 сентября. На улице - уши мерзнут. Пальцы стынут. Воздух зимний. А деревья еще не облетели совсем. Крепкий такой холод. Водку пить, в бревенчатых стенах сидеть, в царстве домотканых половиков.

С Аннушкой глубоким вечером в редакции. Мой стол в углу, под иконой, накрытый белыми листами бумаги (газетные полосы из корректорской). На нем несколько предметов, только самое необходимое: бутылка, хлеб, на тарелке дымящиеся картофелины, крупные, рассыпные, обсыпанные рыжим жареным луком. И Аня под иконой, ровно за серединой стола сидит, прямо положив руки на колени. Рюмки.

Она мне рассказала, что [у них] на поминках стол накрывается очень непохоже. Хлеб, к примеру, не в вазу кладут, а по краю стола - по всему периметру. Дом. Ей удивительно, как можно переехать домом. В ее большом пучкомском доме столько предметов, некоторые из них - как положил умерший уже какой-нибудь предок, так и лежат они, как бы дожидаясь хозяина. Дом - вселенная.

А выйдешь на улицу... Листья под ногами, ветра уже нет - не взроятся они уже хороводом, бумажным дождем не посыплются на голову. Каменное небо. Окаменевшая земля. И в небе словно уже выпал снег.

Михаил Сизов с женой Ликой вскоре после свадьбы. 1986 год.

11 октября. С утра хлопьями шел снег. Что за утеха - болезному и хворому ехать Бог знает куда? Село Нившера. Даже церкви там нет. Нос забило, голова раскалывается. Мозг - он нечувствителен, болит что-то другое в голове, это и успокаивает. Сидел на бревне. Подбежала красивая, черная, с карими мокрыми глазами собака. Не здороваясь, сразу подбежала и стала лизать мою горячую ладонь. Полегчало.

Заболел в Ленинграде. Был больше недели там, Коми представлялось ненастоящим. Сделал в СПб всё, что хотел. А хотел как бы по обязанности, к которой привык, которая не тяготит, а даже радует. И все-таки по обязанности. Написал-таки письмо Конст. Иванову, искусителю этому [из Общества Христианского просвещения]. Богомазов - такой же, зашел к нему в «каземат» Военно-морского музея. Мне не удивились: ну, когда к нам на дежурство? Будто не прошло два года, будто не было всего того, что произошло в моей жизни. Вернулся в Сыктывкар - будто вечность с Игорем не виделись. Ночью на кухне спорили. О Торжке, о будущности, о всём. Кажется, доказал ему, что я непотопляемый. Оптимизм всесокрушающий. Завтра. Завтра 60 км с лесовиками [на лесовозке, добирался до брошенной деревни Лымва], потом пешком, не зная... куда. Как войду в избу к бабушке - на иконостас перекрещусь. Вот только бы беса изгнать, горячку эту. Совсем заболел. Как бы в лесу не заплутать. Холодно. [Писал это в гостевой комнате при леспромхозе, до Лымвы добрался, потом написал «Последний снег», который в газете не «растаял» - в прошлом году напечатан в сборнике «Живая вода: Рассказы, стихи, очерки о родной природе». В Сыктывкаре жил я тогда на Пушкина, в квартире Игорева брата Сергея, которому квартира досталась после раздела жилья уехавших в Краснодар родителей. Сергей был в армии полтора года, и когда я из Лымвы приехал, он как раз вернулся. В кастрюле сварили зайца, которого я в Лымве подстрелил ночью, в свете фары мотоцикла.]

15 октября. Царь приснился. С интуристами я попал в Кремль на экскурсию. Поэтому увидел многое, самые потайные уголки, которые советским туристам не показывают. Наконец мы сели в Грановитой палате за широкий стол. Нам стали подносить кушанья по древнему обычаю. Вдруг, не замечая нас, в палату зашел бородатый человек в длинном расшитом кафтане и в шапке на соболином меху, увенчанной несколькими крестами, которые как бы вырастали один из другого, были поставлены друг на друга «на попа». «Tsar...» - зашушукались интуристы. «Да вы что, - заметил я, - это же просто могильщик, поглядите, сколько у него крестов. Это кладбищенский знак». «Могильщик» суетливо прошелся торопким шагом по палате, заглянул во все углы, как бы проверяя, не прячутся ли там злоумышленники. «Переодетый сотрудник музея», - догадался я. И склонился над блюдом. Когда поднял глаза, то увидел незнакомого, тоже бородатого, человека, который, опершись об угол стола, шарил рукой по тарелке, а сам всем взором устремился на дверь под аркой. О чем-то думал. Найдя говяжью ножку, откусил и рассеянно положил на стол - на скатерть. Вдруг сорвался с места и пошел... Ему навстречу бежал молодой слуга в зипуне с докладом, что всё приготовлено. Какая-то очередная шалость, забава - ведь скучно в тереме.

И я увидел, что нет у него никакой бороды, он очень юн, моложе слуги. Взрослым - было лишь выражение лица, властного, насупленного. И эта его серьезность, с которой он обдумывал только что забавную проделку (шутку над седобородыми боярами или даже... над «маменькой») вдруг подсказала мне, что этот подросток... это Царь!

Царь всея Руси! В наш-то век. Странно. Впрочем, чего странного-то? Ведь должен быть Царь? Должен. Времена изменились, Царя убрали из нашей жизни, заперев его на ключ. Вот он и прозябает в палатах, бегает от скуки, ищет, чем бы поразвлечься, всё выдумывает что-то...

Это открытие, столь очевидное, что абсолютная монархия существует сама по себе и находится не у дел, меня возрадовало, будто я вспомнил забытое слово, которое существовало в голове, почему и было нестерпимо, что не сходит на язык, крутясь около ума...^[2]

Да, абсолютный монарх должен быть в Россiи. Иначе, без абсолюта на земле - органического, живого абсолюта - распад матерiи, морали, смысла. Мы должны к этому вернуться, только в какой форме? М.б. из церковной среды? Ведь Церковь - единое тело на все времена. Но что-то отпугивает. Негативный опыт Запада - институт папы Римского?

Этому сну я верю. Хотя бы потому, что он - из нелукавых, из прозрачных, серых.

Снился Золотец. Со Светой Ишиной [†26 октября 2021 г. - Комм.] я отправился ночью в Выгостровский Кремль густой кофе из тарелок хлебать, мы дошли до моста через Выг, было прохладно, а под пиджаком у меня только белая футболка: я знал, что пиджак придется снять, укрыть им плечи Светы, но, сознавая, что будет холодно, не стал возвращаться для переодевания. Мы пошли. И холод - я знал - только мне поможет, я скорей ее обниму...

Стал часто сниться Золотец, острова. Как я ныряю. Со скалы. С моста. Мальчишки костер жгут. Я плыву к ним, разговариваю с ними. Снится, как на берегу, где обычно полощут белье, раздеваюсь осенью и плыву через реку, на стремнину - и несет меня в необозримое водохранилище. Или брожу по пояс в воде у берега и ищу что-то на дне. Или в лес иду: скалы (высота), мох, золотые столбы сосен. Какая-то тайна... На обратном пути - мимо белостенного коттеджа-замка. О Рите думал.

16 октября. И я снова подумал (прошлый раз - год назад): м.б. напрасно я ушел от своих странностей, которые питали мое творчество и которые сейчас как бы не вписываются в мою нынешнюю православную действительность?

Сегодня день рождения Лики (зарекусь: никогда не произносить слово «жена», она же Лика, иначе ты также всего лишь «муж»), пришло от нее сегодня же письмо, где она пишет про «фантастическое нежное» время, «неужели это никогда не вернется?», и спрашивает про странности: «Не скучаешь без них?» Скучаю, Лика.

Эти черные аггелы. И нужно идти через них к свѢтлому. Но только через них. Что толку, что я покрыл расстояние своего пути «по воздуху», прочитав всё про православие. Нужно самому потоптать дорожку, мозоли натереть, ноги избить. Вопрос: дойду ли. Но это от меня же и зависит.

Да, сам по себе я православный [мать, род, крещение в Юрьевце, священник крёстный, его молитвы]. Но есть во мне «темное», мной до конца неосознанное. Так просто откреститься от этого нельзя. Надо избыть это, вернувшись к себе цѢльному, с этим «темным» тоже. Тогда у меня появится возможность, м.б. и недостаточно вероятная, стать целиком христiанином, влиться ВЕСЬ [в Церковь]. Если не получится - гореть на адовом огоньке. Но для того и дарована свобода. Надо и себе даровать свободу, поверить в свое внутреннее «я», иначе ничего не выйдет.

...В помощь мою вонми.

21 октября. Царство Небесное уже утверждено на земле. Иные вхожи туда наполовину, иные на треть, иным вообще доступа нет - бродят слепые рядом.

24 октября. Нужно ударить дубиной по голове. Встряхнуть, как калейдоскоп, чтобы возник новый узор. Бог - бьет как дубиной.

1 ноября. Вчера приснилась волшебная комната. Туда с женой пришел - как в кино на сеанс. Там захочешь - и окажешься в любом месте. На пляже нежились, кажется, на берегу Волги... Потом в какое-то странное место попали... Перед тем как проснуться, жена сказала (или я подумал?): давай, окажемся в церкви, на венчании... Жена заболела: t, давление. Это перед родами-то... Помолиться. Божией Матери. А на ум что-то «языческое» идет: красно солнышко, дождь, радуга... Одно и то же?

8-9 ноября. Есть такая красота, нерушимая (она насторожилась, готовая рассмеяться), прочная, земная, глубинная. Глубинная - голубиная... Русская. Вот еврейки молоденькие - что-то болезненное есть в их ярком коротком цветении. Проходит брачный период - и многие уже толсты и некрасивы. Или наши же - горожанки смазливницы... А есть вѢчный свѢт. И есть вѢщное воплощение этого «эфирного» свѢта - старорусский тип лица, угадываемый в женщинах русского севера. Ты рядом, и будто я в стародавнем царстве... голубка.

24 ноября. На любви мы все и сойдемся, весь космический мiр. Удивительно. Ведь очевидная вещь - то необъяснимое, расширяющее состояние, солнышко и синее небо в груди - есть, очевидно есть, царствие вечное, безсмертие. Отчего же мы бежим безсмертия, какой такой козел рогатый бодает, не пускает нас? Или это я для красного словца - про козла? Нет никакого козла, нам кажется. На самом деле мы движемся, обязательно движемся туда. И серебряные трубы поют. А что не слышим - так это случайно.

В день рождения надел на себя старообрядческий крест [подарок]. Нет ли в этом моем поступке [крест все же не наш, а старообрядческий] фарисейства? Или культуртрегерства? Как в Пушкинском доме, где многие, начиная с Дмитрия Сергеевича, перекрестились в древлеправославную вѢру, поскольку именно в ней - «Слово о полку Игореве», и Рублев, и «Задонщина»... Слава Богу, только немножко. <....> Поле больше и погуще. Дикое поле, но как пахнет его разнотравье! И все-таки тут не только поэтическое обаяние (чур!). И еще. Привлекает такая черта - возможность бороться со многими искушениями, даже если бы ополчился весь мiр. Пить и есть из «своей» посуды. Надо о. Иоанну позвонить: можно ли в церковь ходить с древлеправославным крестом? (о. Питирим сказал: можно).

В день рождения, 22 ноября, был в Кочпоне [там единственный в Сыктывкаре храм], затем там же для газеты делал материал - в интернате для имбецилов. Удивительно доброжелательны эти человеки и в глаза смотрят просительно, будто отразиться хотят и себя осознать. Их желание выздороветь - вот что поражает.

Памятник узникам Воркутлага.

10-11 декабря. Сегодня (10-е, воскресенье) начинается самая длинная ночь здесь, в Воркуте [пик - 22 декабря]. Заполярье. Позвонила Э.Н.: у меня родилась дочь! Варька! За час до этого звонила Анна Сивкова, сон ей был, что важное со мной случилось, вещунья. Дочь должна была родиться 15-го [сначала Варя, потом Ваня, затем Коля - все раньше срока родились, куда спешат - Комм.].

Родилась Варька в 15.00. Что я делал в это время? В 12.30 (около того) стоял на 30-градусном морозе у знака, где будет памятник узникам Воркутлага, слушал проповедь о. Питирима^[3]. Потом в Доме политического просвещения (цитадели марксизма-ленинизма) в буфете (составленные столы, антрекоты, чашки с горячим кофе) была поминальная трапеза, о. Питирим читал Отче наш, и некоторые даже крестились. После - снова молитва. Затем у него в номере (он как раз переезжал - переночевать перед отъездом в квартире основателя Воркутинской православной общины, которая только что зарегистрирована) - пока бабушка и подросток собирали вещи, он в диктофон изложил мне тезисно проповедь, которую читал после того, как шествие прошло через город и окружило знак-памятник... И тогда рождалась на свет р.Б. Варвара.

С о. Питиримом подружились. Надо бы к нему в Печору еще раз съездить, когда каменную церковь поставит. Обещал фото прислать, что они из молельного дома сработали. Был сарай - стала радостная церквушка с маковкой, с колоколенкой. Когда я приезжал летом: только стропила были, а верхом на стропиле о. Питирим сидел с топориком в руке, как Сергий Радонежский. Бабок по грибы отпустил и с двумя мальчонками, с мастеровым да еще женщинами доски на стропила затаскивали. Пахло стружкой. Этот запах люблю.

Дочь родилась! 12-го - в Сыктывкар. 14-го - на самолете в СПб.

[На самолете, как и планировалось - 14-го «за день до родов». Прилетать раньше Э.Н. отсоветовала, мол, даже ее, важную чиновницу, в роддом не пускают. И что я буду делать там, в чужой квартире, несколько дней? Да, родилась Варя на переломе. В Воркуте была первая в СССР забастовка, затем II Съезд Советов с отменой главенства компартии, всё в стране бурлило - Комм.]

1990 год. 13 января. Старый новый год. Уезжаю. Был два дня дома [из Ленинграда заскочил, родителей проведать, радостью поделиться]. Островок в потоке времени. Незыблемость. Ехал сюда - снился чернобородый персиянин, великан до неба, топчущий людей.

17 января. Вологда, по пути в Коми. [Отпуск за свой счет закончился. В Ленинграде было не до дневника и досужих мыслей. Помню: Варька - чудо, взгляд осмысленный. Возился, пеленал. Спустя время сниму квартиру на набережной в дореволюционном доме, как в СПб, перевезу Лику с Варей. Буду катать ее в коляске в парке, что под окнами. Но срок аренды закончится, да и денег мало, переезжать в институтское общежитие Лика не захочет, жили уже там прежде недолго - Комм.] Зашел в собор Софии Премудрости Божией. Николай Иванович Федышин с сыновьями - реставраторы, «Зырянская Троица»^[4].

28 января. Много хороших русских современных песен есть у нас. Например, «Ой, мороз, мороз». Только петь надо не «моего ка-аня» (по радио), а «моего коня». В ущерб даже музыкальности. О коне реальном речь идет.

...Сон приснился. Лежу в какой-то заброшенной хибаре, глинобитные стены. Смотрю в окно на реку, заросшую по берегам ивняком. Впрочем, реки не видно и не слышно: или она остановилась, или весь мир потонул в неживой тишине. Такая тишина - в брошенных квартирах, в оставленных домах, на покинутой земле...

Поднимаю голову и в проёме полуприкрытой двери вижу кусок соседней комнаты: такой же топчан, ноги видны, тело, голова... Встает - моя жена. Тихо, боясь кого-то разбудить, проходит по коридору... Неряшливо одета, на плечи накинут какой-то рваный платок. Вышла к реке, остановилась... Так же тихо, странно мотая головой, словно немая, возвращается в дом. Большое горе. Она даже с лица спала, волосы поредели... От горя черты лица изменились. Господи! От горя даже череп изменил свою форму! Кто? Она ли это?

1 февраля. Я ездил в прошлое на самом деле.

Так вот, про сон:

...Ехал в поезде. Как потом оказалось, ехал в прошлое. Напротив в купе женщина с вытянутым благородным лицом читала газету, в которой была моя статья. В купе о чем-то разговаривали, а по радио читали постановку какого-то романа со странным сюжетом. Запомнился из пьесы только эпизод про военные учения. Учения развивались стихийно, не по плану. В ходе манёвров на реке под мостом должен стоять корабль с зенитной установкой, а его там почему-то нет. Корабль быстренько доставили на место вертолетом, в подвешенном состоянии, и сбросили в реку. Запомнил это, потому что мы как раз проезжали по мосту, и я увидел в реке корабль - он плавал вверх днищем...

Оказался я в незнакомой комнате. Балтрушайтис* (почему-то я понял, что это он) читал свою книгу вслух, а друзья его, авангардисты, слушали... Несколько книжек с приятным для глаза форзацем (светлые узоры) и со светлым же, удобочитаемым текстом. Полный в них абсурд, но зато хорошо читается. Правда, меня насторожило, что там мелькали странные имена героев и демонизмом чуть попахивало. Ирреальное повествование местами захватывало куски из моего родного времени (конец XX века), к тому же понятность (прозрачность) всё скрашивала. Чуть ли не каждую фразу Балтрушайтис сопровождал демонстрацией какого-нибудь предмета: статуэтки из черного камня, авангардистского рисунка и проч. Потом в его повествовании появились дети, на губах Балтрушайтиса появилась треугольная улыбка (как у беззубых младенцев, очень мило), и проза его стала проще, добрее. Сидящие в комнате люди зашевелились, закашлялись. Балтрушайтис отвлекся:

- Авангардисты, пишущие про детей, меня понимают. Хармс, например.

---

* Юргис Казимирович Балтрушайтис (1873-1944, Париж) - русский и литовский поэт-символист и переводчик, дипломат.

Приведу здесь всего одно его стихотворение, по случайному, но удачному выбору.

Вечерняя песня

Входит под сирую кровлю
Вечер… И тесен мой кров!
Малое сердце готовлю
К таинству звездных миров…

Явное в свете и в зное
Призрачно в лунной пыли…
Лживо томленье дневное,
В мире не стало земли!

Реет в ночном океане
Дух мой свободной волной…
Огненно зыблясь без грани,
Тайна - лишь тайна - со мной…

День - его крики и лица -
Бред обманувшего сна!
Каждая дума - зарница,
Каждая мысль - тишина…

Радостен детский мой лепет
Богу, представшему вдруг…
Весь я - молитвенный трепет
К звездам протянутых рук!

По давней литературной традиции, начатой еще Данте, проводником по «иным мирам» для поэта должен быть тоже поэт, и здесь вместо Вергилия - малоизвестный поэт серебряного века Балтрушайтис, но традиция эта, на удивление, в сне-видении Михаила соблюдена.

---

С этого места нить его повествования я потерял, поскольку стал рассматривать гостей литературного салона. Мы все сидели вдоль одной стены, человек семь. Некоторые на диване, я, например, на стуле. В тот момент, когда гости завозились, один из них, сидевший справа от меня, встал и ушел в левый конец, создав общую тесноту. Он обнял там кого-то, а тот ему: «Опять пойдем оттуда через черный ход?» (в левой стороне в конце квартиры была черная лестница). Расслышал ответ: «Не-ет, я там больше не пойду!» В прошлый раз были пьяные, что ли?

Рассматривал их и думал: вот они, такие обычные (один был с мальчишеской шевелюрой), очень молодые, с обычными лицами, какие встречаются всюду в моем времени. А ведь это люди с именем, наверное, среди них А. Белый, Вяч. Иванов и другие (сейчас вспоминаю, кого среди них не было: Блока, Пастернака, Ремизова - их-то бы я узнал). И подтверждением этому чуть-чуть заметная черточка облагороженности, которая явно была в их лицах. Именно это чуть-чуть рядом-рядом с обычным, привычным и убедило меня до конца (хотя и так не сомневался), что я приехал в прошлое, в Петроград. И тут сразу же как бы спустился на землю, осознал неудобство своего положения: например, где я буду ночевать?

Ушли авангардисты - я в это время сознавал про себя то, что это прошлое несколько странное, чуть-чуть деформированное (по-настоящему осознал позже). Например, ну какой же авангардист Балтрушайтис? Он же, кажется, символист. Ну а здесь они все авангардисты. И тем не менее это прошлое не менее реально, чем то, которое знаю по книгам. Даже более...

Я подошёл к хозяину квартиры:

- Премного благодарен вам за вечер. Я первый раз здесь. Позвольте откланяться.

- Приходите еще обязательно, мы собираемся по пятницам, - говорил он мне, провожая к двери, с вежливостью и каким-то сочувствием (на грани затаенной жалости). - Обязательно заходите.

Повторение слов «приходите-заходите» почему-то обдало холодом. Он вернулся назад в комнату, встал у окна. И я тоже повернулся. Объясниться во всём?!

- Извините, я хотел бы вас спросить, - начал я. - Дело в том, что я приехал издалека, очень-очень издалека (и тут понял: что, как же я скажу?! Спросить что-нибудь пустяковое?). И не знаю, как найти философское религиозное общество, Флоренского, Булгакова... (ах да! я же не в Москве, а в Петрограде, я узнал, есть такое же общество, как в Москве, знаю только, что там появляется Розанов; о Мережковском не смог вспомнить, растерялся).

- Ах вот вы о чём. Извольте, я покажу, - он показал пальцем в окно. - Видите, напротив желтое приземистое здание, бывшее... (забыл, что он говорил про то, что раньше было там; а, по-моему, это нынешний цирк, или Манеж?)

Всмотревшись в знакомую мне площадь, я обнаружил множество неизвестных мне домов, а известные - только вкрапления в уличный пейзаж (город, который я увидел, был похож на дорогой мне Петербург точно так, как... Москва похожа на Петербург: в Москве Питер присутствует вкраплениями, начиная с Московского (Ленинградского) вокзала, старыми особнячками в стиле классицизма, Пушкинским (ср.: Русским) музеем и т.д.; и, как я понял потом, прошлое, в которое я вернулся, оказалось деформированным).

А Балтрушайтис продолжал объяснять, потом показал на знакомое мне желтое здание:

- Тот знак видите?

Господи! О ужас!!! Так это же... На стене Манежа (цирка) висело огромное изображение ордена Ленина.

- Ниже этого знака, смотрите, есть плакат, на нем человечек нарисован. Видите, он что-то пальцем указывает? Так вот, проследите взглядом за направлением, и увидите дом, где...

Балтрушайтис долго объяснял, а я долго не понимал, может быть потому, что он (авангардист!) использовал при этом какую-то свою логику. Подумал: может быть, вежливо откланяться, выйти на улицу и самому погрузиться в сладкую гущу неизвестности, первым делом выяснить, какой год на дворе. И так мне этого захотелось!

- ...А также они собираются в доме, который тоже здесь недалеко, вон на той улице, - продолжал хозяин квартиры, показывая на Невский, который почему-то оказался в двух шагах от Манежной площади.

И канал я не увидел. Может быть, я все-таки в Москве? Тогда не стоит так уж полагаться на себя...

- Впрочем, я вас провожу. Тут рядом.

Мы вышли на «Невский», прошли два квартала и свернули вправо, где-то в районе «Казанского собора». На площади были смонтированы железнодорожные пути, которые невдалеке заканчивались, на них стоял, пыхтел паровоз. С открытых платформ поезда выгружалась дивизия обтрепанных красноармейцев. Никто на них не обращал внимания.

Когда мы проходили мимо, я увидел в руках у дюжего молодца настолько изорванное в клочья знамя непонятного цвета, что взял в руки пощупать, чтобы убедиться, что оно из материи. В руке остался полуистлевший лоскут. Я выронил его на землю, но меня уже заметили. Подбежала женщина в косынке и пиджаке:

- Что вы наделали?! Хоро-ош... А сам разве не знаешь, что потом других будешь заражать? Микробу эту разносить... Про микробы идей не знаешь, что ль?!

К счастью, мы уже пришли. Балтрушайтис жестом пригласил меня в дверь, и я с откинутой в сторону рукой, чтобы, не дай Бог, никого не заразить (я уже начал кое-что понимать, уже на площади
мне показалось, что эта красноармейская дивизия выгружается уже много лет, законсервированный процесс, и это будет продолжаться без конца, главное, не прикасаться к ним - так это время обороняется от деформирующего вторжения; по идее, оно должно обороняться и от меня) вошел в первый, полуподвальный этаж этого дома. Уже знал: всё деформировано в этом времени, приземлено, и неудивительно, что столичные философы собираются в таком замызганном месте. Прошли через анфиладу низких комнат (трактир, что ли?), мой провожатый (Балтрушайтис) остановился перед неубранным столом (недоеденный торт, рюмки) и стал считать, сколько было за столом. Потом пошел куда-то вглубь, а меня предоставил какой-то девушке лет шестнадцати, она провела меня на кухню, сунув мне в руки сковороду с нарезанной туда картошкой и еще что-то, то ли миску, то ли крышку.

На кухне было полно людей. Подняла голову женщина от какого-то дела (чистила овощи или тут же стирала белье?), распрямилась - это была та самая, из купе вагона, с вытянутым благородным лицом.

- Здравствуйте! - удивленно-радостно воскликнула она, и я почувствовал некоторую определенность в этом чужом времени - мы вместе сюда приехали, и сколько произошло после этого! - да тут еще меня собрались накормить, значит, принимают...

- А я знаю теперь, кто вы. Вы Михаил Сизов!

И тут отрезало. Проснулся.

[Антон потом это опубликовал, в интернете есть, и в конце приписал: «...вправду побывал в прошлом, точнее в том «варианте» прошлого России, если бы вдруг каким-то чудом революция была законсервирована, остановлена, а Россия продолжала бы жить вне своей роковой судьбы».]

Дело в том, что я на самом делетам был. Это не совсем настоящее прошлое, оно таковым быть и не могло. Оно изменено моим присутствием. А как иначе, ведь представляю же я собой какое-то сущее в «электромагнитном» поле вечности, определенное переплетение потенциалов которого сходится только в моем времени, в моем мире. И любое передвижение туда-сюда волнует это поле, поднимает рябь... Я не мог попасть в прошлое, не привнеся туда свою «микробу идейную», как сказала та женщина в косынке...

Чудо? Не знаю. Надо всмотреться в родное время, куда я вернулся - не пошла ли и здесь «рябь».

13 февраля. Надо найти и прочитать труды Конст. Леонтьева. Его «мрачное мракобесие» очень импонирует, чего стоит точность, жесткость его констатации: «безсодержательность русской крови», но «мы великий народ, это видно из самых отвратительных пороков наших». Таких людей надо издавать именно сейчас, в момент подступа тошнотворного плюрализма.

14 февраля. Кому-то, может, захочется даже крест с шеи снять. В полуночном выпуске новостей (в перерыве концерта Ростроповича) было сказано, что Бог существует, мол, наукой доказано. Я это знал, но неожиданность такого сообщения и какая-то торопливость, будничность вдруг «включила свет»... я укусил кулак: а ведь Он просто есть! Как земля под ногами, очевидным образом. Как статуя, которую можно потрогать, в Него даже вѢерить не надо, а просто знать... и бояться.

Об этом успела обмолвиться вдова некоего эмигранта Панина, книгу которого она представляла (называется что-то вроде «Жизнь...» и далее следует жестяная фамилия, Голоднина что ли?), и будет эта книга про историю пребывания Панина в советском лагере, и, в отличие от других [Шаламова?] уникальна своей добротой, особым взглядом на лагерную жизнь, поскольку (она едва успела выговорить перед тем, как прервали выпуск новостей) он очень верил в Бога, ведь он был ученым и знал о последних открытиях квантовой механики, доказывающей, что наш мир создан Создателем...

Можно бы снять крест и уйти в природу - которая от Бога, от Его Плоти... Но крестик снимать ни в коем случае нельзя - еще много темного в нас и ТУ ли природу мы увидим?

О боязни... ОН есть! И я есть. Не страшно ли тебе, человече? Ведь мое «есть» в таком случае не только воспаряет, но и свинцом наливается - за всё придется отвечать перед Создателем.

Господи, прости мою душу грѢшную. Аминь.

А было это между 13 и 14 февраля 1990 г. РХ. И пребудет так всегда. Вот в чем дело. Независимо от суетной воли.

6 марта. Брат Сергей пишет: «В библиотеке (в п. Мураши) наткнулся на книгу Девиса Пола «Суперсила», изд. 1989 г. о положении физики на сегодняшний день. Здравый смысл здесь трещит по швам и единственное объяснение (вытекающее из достижений науки) это суперсила. Удивительные гипотезы и экспериментальные <...> Как раз то, чего касается Тростников (кажется) в своей статье. Ну вот и все мои нехитрые дела...»

Да, это Тростников был, я показывал ему статью, очумаченный: наукой Бог открыт! Действительно, крест... можно снять. Или наоборот? Конечно, наоборот - надеть.

Антон Жоголев и Михаил Сизов. Фото начала 1990-х годов.

13 апреля. Сегодня ночью - Светлая Пасха. Суббота. Сижу в редакции, пишу.

Весна в разгаре. Силы вливаются.

15 июня. Наступило лето. Проводил Лику с маленькой Варварой под Ленинград. Один.

«Поколение дворников и сторожей...» - так начинает песню Гребенщиков (валялся в опустевшей комнате и слушал пластинку), и дальше: «но кто я, чтобы говорить им, что это мираж?» Человек сознаёт ложность идеи, пути - но присоединяется к людям, идущим по нему. Кладет на этот алтарь всё, до самой последней тайной мысли. Пафос даже - до самого последнего конца. Сознаёт ложность идеала, но видит его реальность. Трагизм. Преданность заведомо обреченному.

...Хотел записать калейдоскоп своих ленинградских впечатлений. Но это много. Варя. Росистые соловьиные трели по ночам, как выйдешь из дачи. В городе - милиционеры в новой «зайцевской» форме - в шнурованных высоких ботинках. Уж больно воинственный вид. Но никто никого не боится, как говорит теща. На ул. Гоголя табличка - «ул. Малая Морская». Проезжал по Приморскому проспекту (на грузовом такси, вещи на дачу отвозил) мимо Нахимовского училища и увидел, как морской офицер (дежурный по училищу) в фуражке с белым околышком вышел встречать командира, поди адмирала (на «Волге» подкатил), и этак несуетливо, а спокойно и четко (как сигнальщик на флажках) поднес руку в белой перчатке под козырек. Островок стабильности в городе. Вспомнил «Верным курсом» [главную книгу в раннем детстве].

27 июля. Переносил вещи Анны в свою комнату, она теперь бездомная. Антону на день рождения старообрядческий крест послал, он свой потерял при мистических обстоятельствах.

Вчера купил «Полн. собр. соч. Салтыкова», изд-во Маркса, 1906 г., 12 томов. Неужели у меня будет когда-нибудь полка, куда я это поставлю?

Наша редакция [«Молодежь Севера»] разваливается. Костяк уходит, из здания газету выгоняют, жилья нет даже для своих, не то чтобы со стороны приглашать. Конец. [Потом всё наладилось, Ане (с прицелом и на меня) дали однокомнатную квартиру, мне обещали через год, если останусь и буду ответсеком. Но я ушел тогда в «Веру».]

Я уже давно подумываю. 13-го, надеюсь, полечу в Ленинград, а оттуда в Торжок.

6 августа. Аня, молись! «В тебе бес». Точнее, НА тебе: на теле, на волосах, на ладонях. Такого ужаса я, наверное, еще никогда не испытывал. Меня душила смерть [далее описание страшного сна - Комм.].

...и снова, будто солью посыпая, мелко стал крестить себя.

И всё повторилось. И крик был ужасен. И снова всё повторилось. Мне было с-т-р-а-ш-н-о. Всё кончилось, лишь когда я на самом деле проснулся. И уже осознанно наложил крестное знамение...

Сейчас-то я удивлённо рад: как же я догадался о самом верном средстве - крестном знамении? Ведь времени на раздумья не было.

<...> Аня-то как раз так органически (в согласии с традицией) и мыслит, и чувствует. Если допустить это, то почему не согласиться и с очевидным: сатана [кружащий вокруг человека] может сойти с тела, как электростатический заряд уходит в землю, сте-ка-ет.

Перед этим мы ездили в Иб, присутствовали на крещении детей в Свято-Вознесенской церкви, и Аня всё фыркала на «никонианские» обычаи. Есть, видимо, и другие причины.

Пусть молится.

А я уехал в Удмуртию без креста. Утром, после страшной ночи, был рассеян. Так и уехал...

В Мурашах брата не нашел.

Сейчас подъезжаю к Кирову. Господи, охрани.

7 августа. Ижевск. Теплый вечер.

Есть в этом ирония: когда просматриваешь старые дневниковые записи, то ищешь строки, подсвеченные счастьем, написанные в значительные часы жизни. Но их-то и нет в дневнике, не до дневника тогда... Моя сегодняшняя попытка через силу сесть за дневник забавна... «Да, я счастлив», - ну, разве так написать?

..Под вечер пошел к Каме. Нырял с причала. Вода мягкая и очень теплая. Я здесь второй раз нашел лето. Хоть и длилось какие-то часы, но это осознание райского лета разлилось широко, как Кама - великая река. Захотелось на Волгу. Капля к капле - и так через всю страну. Когда входишь в великую реку, погружаешься не просто в воду, а в Россию, в ее великие просторы, чувствуешь берега вятские, ярославские, костромские, кинешемские, нижегородские, самарские, саратовские (где я тонул - не удержусь...), и проч. и проч.

Стоял по колено и намыливал голову.

- Вот кажется, что вода чистая, а ведь она грязная. Не может такого быть, чтобы чистая, - сказал мне чуть заморышного вида сорока-пятидесятилетний человек в плавках и в очках. - Она химически загрязнена, хоть и чистая на вид.

Оказалось, он тоже командированный, из Москвы, из Госснаба. Говорит, что урожай нынче небывалый, не было такого раньше, очень большой. В стране собирались даже особое положение вводить. Вот и разъехались снабженцы по стране, чтобы оперативно обезпечивать страду всем необходимым. Эх, если бы этакое богатство с полей вывезти...

- А что ж вы сигаретами снабдить не можете? В Минске и Москве «табачные бунты», по радио говорили...

- Фабрики морально устарели, - говорит он. - А я так думаю, хотят человека пронять. До этого зубная паста, мыло, стиральный порошок и т.д. пропали - не проняло. А курево - за живое взяло. Тут табак дело...

Пошли с ним в кино, американский фильм. Вышли со смехом.

- Что ж, я еще несколько лет в кино не буду ходить, - резюмировал он. - А все-таки демократия - это никуда не годится. Как же без централизации? Вот с сигаретами... Продавали бы тогда один табак, стали бы крутить самокрутки.

Симпатичный человек, чиновник-философ.

Возвращаемся в гостиницу (в старой части города, недалеко от Камы), и чувствовал я под ногами всю нашу страну - с такими вот летними городами, с разными людьми.

А Сережа Ч. редактирует теперь журнал «на хорошей мелованной бумаге», называется «Курский соловей», на принципах самоокупаемости, стоит 80 коп. (тонкий): уголовка, секс, мистика.

11-12 августа. К слову о кошмаре накануне отъезда... Вспомнилось - что-то страшно стало, ночь, одноместный номер в Объячево, окно совершенно черное. А подумал вот что. Смерть-то сама не страшна. А страшна недо-смерть, полусмерть. Перейти в новое качество не страшно, оно недоступно для нас здешних, аналогий ему нет, нет даже ассоциаций с ним. Страшно - задержаться в этом переходе, застрять в коридоре, наполненном тенями.

Как раз поэтому мы боимся беса: он торчит наполовину из дыры, у него голова плоская, змеиная, а руки-ноги как бы человеческие. Такой симбиоз мог бы выглядеть забавным, если бы он был телесный. Но тут симбиоз с несуществующим в нашем мире, вообще несуществующим, которое всё же высовывает рыльце. Знание о том, чего нет - вот что кровь леденит. Не надо бояться смерти. Надо бояться жизни в смерти... Вот, попробуй теперь усни.

22 августа. Через силу...

Если резко обернуться - резче, чем мы обычно делаем, то можно увидеть контур некоего существа. Все эти «мартобря» и «феброавгуста» так смешны... Наивен был Гоголь.

Был в Торжке. Там будет другая жизнь.

Жил-жил человек, и вдруг он в другом месте, и он - другой. Осенняя прозрачность способствует таким перемещениям. А стылость земли - вытягивает через ноги удивление от таких метаморфоз и, вообще, «огненные» эмоции.

Всё как есть - нынче так для меня.

С «болтов»-то сорваться не трудно.

Уже не трудно?

Сводчатый каменный потолок, холодные стены и осень за окном. Аккуратный стол с листочками. Тишина. Неторопливость. Но целый стадион мыслей в голове. Разноцветные, самые цветистые - бегают по полю туда-сюда. Я другой. Я здесь свой...

1 сентября. А.Н. пытается уснуть в соседней комнате. Она болеет, но t и давления нет. «У меня отравление организма, я буду медленно и долго умирать...»

И я тоже отравлен - новостями. (...) Нас губит пошлость. Это самое страшное, она «положительно отрицательна», она губит однозначно, она никогда не содержит в себе «свое обратное» - она тотальна. Это напалм - тотальное уничтожение.

Наступила осень (она вообще-то давно наступила). Странно: я встал здесь «на рельсы», в газете сами собой приходят большие темы, и я без натуги решаю их. Но одновременно чувство тупика и необязательности. Я отсюда уеду. Земля вымерзла здесь для меня.

25 сентября. Сидел за столом в Торжокской гостинице «Тверца» в ожидании, когда заварится чай. Помыл стакан холодной водой, и на стенках выступил грязный туман. Запотел. И не смыть. Покойника можно обмыть, а стакан никак - запотевает. Почему в русском великом языке он «запотевает», а не «затуманивается»? Разве стакан может выделять пот? Стекло не мясо...

Выехал сюда с t 37,5. Здесь дождь безпросветный. Стельки в ботинках сначала мыльные, скользкие (видимо, от смочения грязи), а потом размокшие, каша. Меня ничто не пробьет. Ходил по лужам, а потом целый день, стекая под стол, сидел над архивами в монастыре.

Так и в жизни, в судьбе. Вдруг осознал: могу последовательно, методически осуществлять жизненный план, невзирая на душевный настрой, расположенность ума. Ну к чему мне Торжок, вопиет рассудок [Лика уже отказалась туда ехать - Комм.], здесь столько проблем! А нутро ума увещевает: дождь пройдет, затуманившийся [запотевший] горизонт высохнет и заблестит, и даже если дождь зарядил навсегда, то что это меняет?

Ехал сюда и созерцал откуда-то взявшееся в голове словосочетание: «остановившийся умом».

В Ленинград я прилетел 21-го сентября. Варька очень мила, умница. Умеет этак иронически усмехаться. Плохо, что некрещенная... 23-го вечером ездили к Грабовским, пили вино, котенок заползал на колено, Варька его за ухо таскала. А по ТВ медитировал современный колдун Кашпировский. Борис Васильевич [композитор] раньше красил свою седину, а теперь потемнел под воздействием колдуна-терапевта. Б.В. оставил свою «Литургию» [характерная деталь самого начала 1990-х! Композитор пишет музыку к Литургии, и не гнушается смотрением экстрасенса Кашпировского по ТВ! Так и жили… - ред.], которую должен был закончить в октябре, взялся за денежный заказ для исполнительницы девочки-вундеркинда. Какая-то мафия вокруг нее, ворочает десятками тысяч рублей, и Б.В. обещают 15 тыс. руб. за фортепианный концерт для этой девочки. Говорит, эта мафия пока еще никого не надула, наводил справки. А вот Андрея (младшего Грабовского) уже надули: зарабатывал в валютном кабаке, в косоворотке пел русские песни, работал на износ голосовых связок, а получил крохи. Возмутишься - изобьют.

24 сентября встал я рано. Варька хорошо держалась, на платформе какая-то женщина бросила на нее взгляд, а потом всё рядом ходила, рассматривала малыша. Наверное, Варя улыбнулась ей, как она умеет. Встала рядом, а мы с Ликой обсуждали денежный вопрос.

В Ленинграде сразу на Московский вокзал, времени в обрез. Потом заскочили на 8-ю Советскую. Лика выкупила 7-й том Собр. соч. Достоевского «Бесы», стояли на моей полке, посмотрел. Э.Н. не было, свободно... К 11 часам успели [в суд]. Там по коридору слонялись люди. Л. заметила: на скамейке сидят он и она, спиной друг к другу [нам было смешно, глупые; и договорились, что разводимся временно, а как определится в жизни, то, может, снова сойдемся - Комм.]. Он газету читает, а она злая. Я заметил: над лестничными пролетами сетки натянуты, чтобы вниз головой туда не прыгали, не горячились. Стоял на площадке, смотрел в окно. Внутренний дворик-колодец, обшарпанные желтые стены. Тот же вид, что и из окна дома на пл. Толстого, откуда, облачившись в шикарный костюм-тройку соседа по дворницкой квартире, я 1 октября 1986 года поехал на Суворовский жениться... Судьи ушли совещаться. И (!) действительно совещались, гул голосов доносился из-за двери. И вот... приговор: 100 руб. [госпошлина]. Хорошо, не 200. Бедная Варя.

Весь день потом провел на 8-й Советской, Варьку уложил спать, ходил по комнатам, чинил всё подряд, сделал полку для детских вещей, хотя материала как бы и не было. Хорошо сделал. Пришла Лика, небольшое застолье: курица и бутылка пива. Потом все втроем спали: устали. Л. тоже больна, как и я, забило носоглотку. Проснулись, она пошла развеяться, а я продолжал всё чинить. Пришли Л. и Э.Н. Собрал вещи в Торжок. Л. легла спать. Сидели с Э.Н. на кухне до 00.30 сегодняшнего дня. Я как бы читал Овсянико-Куликовского, а Э.Н. шила на машинке (ввернул туда ей лампочку). По радио транслировали заседание Верховного Совета СССР, Горбачев просил особых полномочий, права на нормативное законотворчество (указы-приказы). Дали. До марта 1992 года. Но продержится ли он сам до Нового года?

Всё валится. В Торжке хлеба нет. Будет тяжелая зима. Как всё не ко времени.

Здесь взялся за архив. «Где вы его храните?» - спросил сотрудницу ВИЭМ [Всероссийский историко-этнографический музей в Торжке] Нину Аркадьевну. «Пока его не храню, он же не подготовлен», - привязалась к слову, чтобы подчеркнуть мою некомпетентность (первый раз в руки архив взял). Ревнует. Образования у нее нет, она практик. Голый учет и всё - «хранитель». Попробую разобраться. Хватит ли пяти дней? Главное, не проспать. Температура не спадает.

Пустота. Электрический отблеск на Тверце, как выглянешь в окно - об этом Антон еще писал. Его слова: «Отсюда два пути: в желтый дом или на небо». Пустота, но я верю в светлую глубину жизни.

Продолжение следует.